Adios, kid
Автор: Lina
Название: Primal (It’s only when I lose myself…)
Саммари: Яростнее, чем страсть, древнее, чем инстинкт, самый тяжкий грех и сладчайшее наслаждение, любовь и ненависть, насилие, секс и кровь...
А разве у них может быть иначе?
И имеет ли право человеческая женщина хотя бы на малую толику такой любви?
Жанр: Angst/Slash/Darkfic, R
От автора: вдохновлено фиком Chrome
Песня: It’s Only When I Lose Myself by Depeche Mode
читать дальше
Часть 1. Вёрджил
Did I need to sell my soul
For pleasure like this
Did I have to lose control
To treasure your kiss
Did I need to place my heart
In the palm of your hand
Before I could even start
To understand
Я падаю, медленно-медленно опускаюсь на залитый жидким неоном асфальт, разбрызгивая рассыпающиеся искрящимися радугами дождевые капли. Город дышит грозой, и разлитый в воздухе пьянящий запах озона смешивается с запахом мокрого асфальта и резким, горчаще-терпким ароматом твоей крови. Я падаю, лечу в бездну головокружительного исступления, и, полностью отдаваясь безумству момента, подчиняюсь правилам игры.
Твои глаза сияют холодным внутренним светом, лицо кажется таким одухотворенным, будто это не садистское удовольствие, не предвкушение боли и близости, а истинная вера в высшие силы наполняет сейчас твою душу страстью и яростью. Но нет, ты веришь только в себя, для самого себя ты начало и конец всего, ты Альфа и Омега, а я... Кто я?! Ответь, Вергилий, кто я?!
Намокшие серебристые пряди сверкают под струями дождя, красиво очертанные губы изогнуты в высокомерной, жесткой улыбке, холодные светящиеся глаза, матовая, идеально гладкая кожа. Я не могу передать словами твое совершенство, даже не могу сравнить тебя ни с кем. Я был во многих храмах, смотрел в глаза святым на иконах и фресках и нигде – нигде! – не видел такой божественной красоты, такой плещущей через край, запредельной мощи тела, разума и всей твоей неземной сущности. Ангелы? Боги? Жалкие, слабые создания. Они смотрели на меня полными муки и жалости глазами и молили о помощи, а в твоих глазах я никогда не видел ни слез, ни мольбы.
Ты моя твердыня, и ничто и никогда не пошатнет мою веру в тебя.
Скажи мне – убей! – и я убью.
Скажи мне пойти за тобой в ад – и я пойду.
Скажи мне стать твоей тенью – и я стану.
Но я никогда не стану твоим рабом. Ты хочешь знать, почему? Ты сам знаешь это, брат. Ты все еще хочешь, чтобы я повторял это снова и снова?
Потому что не смогу им стать, ведь я другой. Потому что тебе не нужен раб, ведь ты можешь любить только того, кто равен тебе или выше тебя. Потому что ты – это ты, а я – это я.
За что мы любим друг друга? Что привлекает нас больше всего на свете, что тянет, как магнит, как струны, взрезающие тело и больное, лихорадочное сознание, что неизменно сводит нас на перекрестках дорог этого бесконечно огромного мира? Что?!
Сила.
Мы ломаем друг друга, медленно, болезненно перекраиваем по своим меркам, сохраняя в неприкосновенности наши сущности – два магнитных полюса. Оттачиваем, режем по живому, и от этого каждый раз все сильнее, все стремительнее столкновение, и все слаще соединение, и все невыносимее расставание.
Наконец я касаюсь земли, и ты падаешь сверху, прижимая коленями мои руки к асфальту. Я не успеваю заметить, может, просто не хочу замечать, как в твоих пальцах появляются два острых, изогнутых кинжала, и я напрягаюсь всем телом и жду прикосновения клинков, потому что это прекрасно. И как только ледяной металл касается пылающей жаром плоти, в симфонии грозовой ночи разливается дивная мелодия скрипки, от которой мое тело изгибается в экстазе и замирает, пытаясь хотя бы на долю секунды задержать уходящее с болью удовольствие.
Экстаз. Эйфория. Блеск.
Нет, не так, все неправильно, но я уже не могу остановиться.
Я судорожно хватаю ртом влажный воздух и встречаюсь взглядом с твоими глазами. Я вижу в них смешанное с неудовлетворенностью торжество и понимаю, что тебе мало. Я тоже еще не насытился. Продолжим, брат?
Кинжалы, пройдя сквозь ладони, на несколько дюймов ушли в мягкий асфальт. Я могу освободиться в любой момент. Я знаю это. Ты знаешь это. Да, я могу освободиться, но я не хочу.
Ты оценивающе осматриваешь меня, как художник, только что нанесший на безупречно-невинный холст первый мазок. Ты гений, Верджил, ты можешь создавать только шедевры. Я хочу быть твоим шедевром.
Ты тянешься к третьему кинжалу, но вдруг отдергиваешь руку и нарочито медленно, трепетно проводишь кончиками пальцев по моей обнаженной груди. Ты так и светишься, сияешь всеми оттенками чувств: столько неистовой страсти, желания, голода, необузданной нечеловеческой дикости. Ты раскрываешься, Вергилий, только в такие мгновения ты раскрываешься и позволяешь мне увидеть твою бушующую первозданной силой сущность за непроницаемыми щитами холодности и высокомерия. Ты ведь поэтому прячешься, так, Вергилий? Ты можешь обмануть других, ты можешь солгать себе, но скрыть правду от меня ты никогда не сумеешь. Ты горишь так ярко, что пламя сжигает тебя самого, делая уязвимым, зависимым, и ты теряешь контроль. Знаешь, я ведь сильнее тебя, ведь я научился жить с этой слабостью, а ты, отвергая часть себя, сознательно лишаешь себя мощного источника силы, ставшей для тебя наваждением, навязчивой идеей, той самой вершиной, которая хороша только до тех пор, пока не покоришь ее.
А что дальше Вергилий? Я знаю, что я буду делать – я буду с тобой. У меня есть будущее, и у тебя есть будущее, пока ты со мной. У нас есть завтра.
Я вздрагиваю от прикосновения твоих пальцев и тщательно разыгрываю страх – взгляд испуганного зверя в свете фар летящей по ночному шоссе машины. Я знаю, что это тебе нравится. Я знаю, что это тебя возбуждает. А меня возбуждает исходящее от тебя ощущение зла.
Ты гибко, слитно, грациозно, как бросающийся на добычу хищник, наклоняешься и, почти касаясь губами моей щеки, хрипло шепчешь:
“Твоя душа. Она зовет меня”.
Твои ладони на моей груди, губы так близко, горячее дыхание на моей коже, и капли дождя испаряются, едва касаясь наших тел.
“Такой красивый”, - ты еще ближе, прижимаешься ко мне так крепко, что я чувствую каждый дюйм твоего сильного тела, и ты шепчешь, закрывая глаза, и пьешь меня целиком, пьешь мою душу, как яростно-терпкое вино из хрустального бокала.
“Твоя душа. Она сверкает. Она зовет меня”.
Ладонь прижимается к моей груди там, где оглушительно громко бьется сердце, и ты соскальзываешь чуть ниже, щекоча мне лицо мокрыми шелковистыми прядями. Ты обнажен по пояс, и неон, лунный свет и струи дождя окутывают тебя призрачным перламутровым сиянием.
“Я мог бы держать твое сердце в ладони, и все равно твоя душа заставляла бы его биться”.
Ты отстраненно, почти рассеянно, очень нежно очерчиваешь ногтем круг на моей груди, и в следующее мгновение я кричу, кричу не от боли, я кричу в экстазе, когда твои пальцы врезаются в плоть, раздвигают ребра и сжимают в стальной хватке мое сердце.
“И теперь я держу твое сердце в своих руках, правда, братик?”
Ты улыбаешься, ты улыбаешься, Вергилий, и смеешься горько, взахлеб, и я наконец-то чувствую себя счастливым.
Я заставил тебя улыбаться.
Я заставил тебя смеяться.
Мне осталось только заставить тебя плакать.
“Я всегда держу твое сердце в своих руках, неважно, где я, неважно, что я делаю. Твое сердце принадлежит мне”.
“Да, - шепчу я, хмелея от металлического привкуса крови в горле, - да, мое сердце принадлежит тебе. Я принадлежу тебе”.
Мне хорошо.
Сдержанное удовлетворение, промелькнувшее на твоем лице, мгновенно сменяется садистским вдохновением и нетерпеливым предвкушением большего. Я закидываю голову назад, блаженно расслабляюсь, и ты, принимая приглашение, со звериным рычанием впиваешься мне в губы. Ты отпускаешь мое сердце и вцепляешься когтями мне в плечи, и целуешь меня, жестко, жадно, как в последний раз, и я тону, тону, тону... Я понимаю, что начинаю терять рассудок.
Дождь, холодный сентябрьский дождь, падающий на грешную землю из разверзшихся небес, пустая улица, мокрый асфальт, яркий неон, блеск и сияние убогой банальности, на глазах расцветающей реальностью ночных кошмаров, темные глазницы окон и потоки воды, и кровь мгновенно смывается дождем, поэтому нужно сделать больно еще раз, и еще, и еще, потому что так хочется утвердить свое право на него и заявить перед лицом Бога и ангелов и перед лицом всего человечества: “Ты мой!”
“Я ведь люблю тебя, знаешь?”
Секундное замешательство, и ты вновь обретаешь железный контроль над собой, но где-то на самом дне серебристо-голубых озер твоих глаз затаилась грусть и сомнения. Ты боишься? Ты боишься меня? Ты боишься себя? Ты боишься потерять меня? Ты боишься потерять себя? Ты ведь боишься, признайся, Вергилий, ты боишься?! Ты боишься! Остановись, не мучай больше ни меня, ни себя! Но тогда ведь ты уже не будешь собой? И ты отдаляешься, привычно уходишь, скрываешься за маской непроницаемого равнодушия, и для меня больнее этого в целом мире ничего нет. Я знаю, что ты любишь меня, Вергилий. Ты просто не умеешь не любить. Но любишь ты по-своему.
“Я люблю тебя Данте”.
Длинные, сильные пальцы расстегивают молнию на брюках, а я могу только тихо рычать от удовольствия, время от времени шевеля запястьями, чтобы пробудить боль.
Мне хорошо. И мне сейчас так мерзко, как каждый раз, когда ты делаешь это со мной.
Ты входишь в меня с такой отчаянной злостью, с такой яростью, что я не выдерживаю и начинаю плакать. Горячие, жгучие слезы катятся по моим щекам и смешиваются с кристальной влагой небес.
Мне хорошо.
Если ты садист, Вергилий, то я точно мазохист: я молю тебя о внимании, любом внимании – неправильном, порочном, жестоком, мимолетном, – я буду бесконечно благодарен за все. Как же мне хорошо, как мне хорошо! Но почему, откуда это отчуждение в твоих глазах, откуда эта безнадежность? Неужели это часть твоей природы – крестовый поход за недостижимой целью?! Ты ведь не видишь, не принимаешь то, что само идет тебе в руки – как же, ты возьмешь все сам! Но ведь вот он я, и это мое тело в твоих руках, моя душа, мое сердце – возьми!
Но ты не можешь так, правда? Хорошо, я буду драться, буду отталкивать тебя из всех сил, причиняя боль тебе и себе, я стану воплощением того, кем ты хочешь меня видеть. Я разыграю самый великий спектакль, когда-либо виденный этим миром, и буду надеяться, что в конце меня будет ждать заслуженная награда.
В конце всего меня будешь ждать ты.
Я теряю себя. Я теряю себя в тебе. Я теряю человечность, когда ты целуешь меня, когда ты яростно впиваешься в мои губы клыками, и я схожу с ума от привкуса нашей – нашей! – крови, и я теряю себя, когда ты входишь в меня, требуя и получая желанное, и когда ты оставляешь меня после того, как все кончено, лежать в луже крови и дождевой воды на холодном, жестком асфальте.
Ты просто не умеешь любить по-другому. Но я и не прошу большего.
И тогда мне хочется предать все, чем дорожил наш отец. Мне хочется забыть о своей человечности и полностью отдаться тому, что люди бы назвали неестественной, порочной, греховной любовью. Нет, даже не так – животной похотью. Но какая в конце концов разница, как это назвать? Ни в одном человеческом языке все равно нет слов, чтобы описать так крепко соединяющую нас связь…
И когда Вергилий соединился со мной – магическое, сверхъестественное сияние в глазах и первозданное, не контролируемое разумом желание, – я хотел только одного: я хотел еще. Еще быстрее, сильнее, еще больнее, еще слаще. Удовольствие, загоняющее последние остатки рассудка в закоулки сознания, и полнейшая изоляция от всего и всех – все это внезапно стало таким ясным, простым и логичным, что я испугался…
“Люби это, - шипит Верджил, слова едва различимы среди хриплого, прерывистого дыхания и звериного рычания, то и дело вырывающегося из его груди. - Люби меня”.
“Я люблю, - выдыхаю я два простых слова, как клятву. - Я сделаю все, как ты хочешь”.
Я вырываю один кинжал из асфальта и тянусь к тебе, кажется, бесконечно долго, но на самом деле моя рука молниеносно взлетает к твоему лицу, и кинжал, за мгновение до этого успевший оказаться в пальцах, легко, как нож в масло, входит в твое горло.
А ты улыбаешься. А потом наклоняешься и целуешь меня, и я глотаю твою кровь.
Ты прижимаешься ко мне еще крепче, и клинок входит в плоть по самую рукоять.
Наши языки сплетаются, и я чувствую, как удлиняются клыки. Тебе это нравится, и ты делаешь то же самое. Я снова глотаю кровь, теперь уже нашу общую, и отрываюсь только на мгновение, чтобы насладиться гипнотическим зрелищем тонких темных струек, стекающих по твоему горлу.
Мне хорошо.
Я теряю рассудок.
Я теряю человечность.
Я ненавижу, когда кто-то обладает контролем надо мной, ненавижу подчиняться, но то, что ты делаешь со мной, возносит меня на такие вершины блаженства, что мне становится все равно. Возбуждение захлестывает меня, и мне хочется просто близости - близости прямо здесь и прямо сейчас, посреди дождя на потерянной где-то в холодном сентябре улице. Я не знал, что так может быть. Внутри меня зарождается и нарастает огромная, неизмеримо огромная сила, такая же, как в тебе, и вместе мы можем исцелить целый мир. Мы бы могли спасти человечество, как когда-то это сделал отец, но нет – все, что мы имеем, мы отдаем друг другу. Я судорожно прогибаюсь, не в силах сдержать крик восторга, открываю горло, и ты, воспользовавшись моментом, разрываешь мне зубами сонную артерию.
А потом чуть отстраняешься и наблюдаешь за мной.
Я делаю то, на что, я думал, я не способен – я поощряю тебя, охотно следуя за тобой по узкой тропке между...
Рассудком и безумием?
Человечностью и демонической природой?
Притворством и истинной сущностью?
Я не знаю, я ничего больше не знаю, я вырываю второй кинжал....
Нам обоим нравится холод остро отточенного лезвия, и понимание этого принадлежит только нам. Только мы можем в полной мере оценить боль. И только мы можем понять истинную природу удовольствия.
Люди... Ты презираешь их, а мне их просто жаль, потому что они никогда не смогут понять того, что объединяет нас. И они никогда не смогут пережить этого сами.
Я погружаю пальцы в спутавшиеся шелковистые пряди, резким, властным рывком притягиваю тебя к себе, и целую тебя, и понимаю, что навеки отравлен этим ядом.
Я предал отца, предал себя, я предал человечество, но мне все равно. Я послушно пойду по любому пути, стоит лишь тебе позвать меня. Над этим я не властен.
Право выбора? Оно мне не нужно. У меня нет выбора.
Мне хорошо.
“Забери меня с собой”, - поет мое тело.
“Куда-нибудь, все равно куда, забери меня с собой”, - вторит ему душа.
И только рассудок молчит.
Мне хорошо.
Когда я окончательно пришел в себя, Вергилий уже одевался так спокойно и равнодушно, как будто бы между нами произошел тренировочный поединок. Он застегнул брюки и, так ни разу и не посмотрев на меня, надел плащ. Затем, как будто вспомнив о досадной мелкой неприятности, вырвал из горла кинжал, противно ухмыльнулся и метнул окровавленный клинок мне. Кинжал вонзился в плечо, но я не почувствовал боли. Все закончилось, эйфория прошла, и необходимость чувствовать боль отпала. Я чувствовал себя опустошенным и неполноценным. Во мне опять отсутствовала та основополагающая часть, которая позволяла мне ощутить себя целым, завершенным… совершенным.
Но во мне живет память о тех мгновениях, когда я был таким. О тех мгновениях, когда я был с тобой. И будет жить. До следующей встречи.
Когда Вергилий ушел, я подумал, что он по-настоящему и не был со мной.
Потом пришло другое воспоминание.
Нам было тогда около шестнадцати, не знаю точнее – я помню все, но расположить события в правильной последовательности не могу. Я тогда напился, пил целый вечер и хоть немного, но опьянел, ввязался в очередную драку в баре и увлекся. Приехала полиция, забрала всех в ближайший участок и оставила там до утра. Я мог бы вырваться силой, но к тому времени Вергилий успел вдолбить мне в голову, что лишний раз светиться не нужно. Он всегда работал чисто – свидетелей не оставалось, а я убивать людей не хотел и не мог. Да, тогда я еще не мог убивать людей…
Вергилий пришел ночью. Все остальные, пьяные и уставшие, спали, а я сидел у двери и тупо смотрел перед собой, ни о чем не думая.
“Данте, - укоризненный, с легкой издевкой голос мгновенно вернул мне остроту восприятия. – Пытаешься быть одним из них? Пьешь вместе с ними? Впустую тратишь время своего бессмысленного существования, пытаясь забыться, сбежать от себя, будто ты простой человек? Ты жалок”.
Я посмотрел брату в глаза. Высокий, нечеловечески красивый, высокомерный, презрительный, властный, он казался таким чужим в грязной тюремной камере, что я невольно залюбовался им, даже не обидевшись на справедливые по своей сути слова.
Он обвел взглядом маленькую комнату, и на его безупречном аристократическом лице отразилась гримаса отвращения.
“Ты даже позволяешь им задержать себя? – в низком, больше похожем на рычание голосе клокотала едва сдерживаемая ярость. – Сковать твой дух, твою сущность, то, что намного могущественнее, чем все они вместе взятые? Ты должен быть Богом на Земле, а ты? Ты лежишь здесь, как их покорная домашняя зверушка, как бессловесная тварь… - Казалось, еще секунда, и все вокруг вспыхнет, не выдержав силы гнева полудемона. Мне было все равно. Я любовался им. - Ты жалок”.
Я знал, что он сделает, но не увернулся от первого удара и не сопротивлялся после. Я подчинился, когда он, выломав замок, выволок меня в коридор и пинком загнал в пустую камеру, не защищался, когда он избивал меня, зная, что это бесполезно, и от этого зверея еще сильнее – наша обычная прелюдия, своего рода ритуал, и подчинился, когда он, впечатав меня лицом в металлическую решетку, грубо и жестко отымел. А потом он ушел, как поступал всегда после того, как получал то, что хотел.
Ты освободил меня, Вергилий.
Я знаю, что это неправда, потому что все сильнее и сильнее запутываюсь в твоей паутине лжи. И это паутина – все, что угодно, но не любовь. Это нечто большее.
Я теряю себя, Вергилий, теряю, но я надеюсь, что когда потеряю себя окончательно, я найду себя в тебе.
И я слышу, мне кажется, я снова и снова слышу твои слова:
“Мое сердце не билось для матери, потому что ее сердце билось для тебя, Данте.
Мое сердце не билось для отца, потому что его сердце билось для его смертных.
Но оно билось для тебя”.
Ты опять лжешь, Вергилий? Паутина лжи, да? Мне все равно.
Я сильнее тебя, Вергилий, но… я всегда буду ждать тебя.
Потому что есть вещи, над которыми я не властен.
Часть 2. Леди.
- Любовь – это обоюдоострый меч, и одна грань всегда острее другой.
Мы шли по богом забытым местам, по трущобам, по узким, грязным улочкам, мимо нищих, больных, сумасшедших. Она держала меня за руку и вела по кругам ада, настоящего ада, Ада-на-Земле. И я послушно следовал за ней, шел сквозь боль, сквозь страдания и отчаянную, черную безысходность.
Человеческую безысходность.
Она остановилась около больного старика, сидящего на пороге полуразвалившегося дома и просящего милостыню. Из его подслеповатых, подернутых тусклой серо-желтой пленкой глаз на мир смотрело Безумие. Люди проходили мимо, поглощенные собственными заботами и горестями, и на грязном деревянном пороге лежала всего одна монетка. Старик плакал, проклинал кого-то, молил о спасении, но к кому бы он ни обращался – к Богу или к людям, давно покинувшим этот грешный мир, но все еще живущим в его усталой, лихорадочной памяти, он так и не получил ответа. И он снова и снова разражался воплями и рыданиями, и прохожие обходили сумасшедшего стороной, будто боясь заразиться и утратить последние остатки рассудка в стремительно летящем в никуда мире.
Она остановилась рядом, и старик замолчал. Я знал, что она скажет, и не хотел слышать это. ОН говорил мне то же, но я не слушал его. Может быть, я должен был…
А потом она заговорила, и была в ее разноцветных глазах прозрачная, как осеннее небо, грусть, и я стоял, очарованный, завороженный, и слушал, и боялся, что больше так не будет никогда.
- Видишь его? Ты никогда не станешь таким. Ты никогда не состаришься, и никогда никого ни о чем не попросишь, и никогда не будешь таким жалким и бесполезным. Это твой дар и, может быть, твое проклятие… - Она смотрела на старика, и в ее глазах была мудрость. Человеческая мудрость, понимание и признание неизбежного. Смирение. То, чему я никогда не научусь. - Ты оглянешься назад и посмотришь на прожитые годы с легкой грустью, но не оплакивай, никогда не оплакивай их, как мы оплакиваем своих мертвых, и пусть воспоминания о том, что ты потерял, не наполнят твою душу горечью. Будь бесконечно благодарен за все, что ты испытал. Не думай о времени любви как о потере, ведь тебе была дана возможность любить, недоступная многим другим. Не цепляйся за ускользающие мгновения, отпусти их, и пусть они останутся в твоей душе тлеющими угольками, такими теплыми, ясными, озаряющими твой путь мягким осенним светом…
Люби тех, кого можешь, люби то, что можешь, люби, когда любят тебя, ведь это дар, хотя и смертельно опасный для обоих. Любовь – обоюдоострый клинок. Даже когда наше наследие определяет нашу любовь, иногда те, кому мы отдаем наше сердце, не заслуживают того, чтобы мы подчинялись им. Но люби, люби несмотря ни на что и не злись на судьбу, когда время заберет твоих любимых. Будь благодарен за те краткие мгновения, которые вы проводите вместе. Будь благодарен за то, что твое сердце способно лелеять это чувство и нести его живой огонь сквозь пространство и время…
Я не уверен, что точно помню ее слова. Наверное, моя память лжет, облачая простые фразы в одеяние из эпитетов и метафор, но имеемо эти слова стали для меня молитвой.
Холодный, пронизывающий ветер дул с севера, срывая с деревьев последние листья, желтые и багряно-красные, цвета крови. Земля была покрыта янтарно-алым ковром.
От всего этого великолепия - от лазури неба, от искрящихся кристалликов льда на лужах, от слепящего ноябрьского солнца, от обжигающе свежего, морозного дыхания осени было очень больно, потому что оно кричало о смерти и было полно хрупкой, яркой, недолговечной и такой невыносимо прекрасной красоты.
Человеческой красоты.
Я вытащил из кармана смятые купюры и отдал старику – все, сколько было, и он, кряхтя и кашляя, поднялся и заковылял по скрипящей рассохшимися досками террасе ко входу в дом.
Мне кажется, я потерялся в том ноябре, навеки остался на той пустой улице, где в последний раз видел ее. Она поцеловала меня в щеку, улыбнулась на прощанье и ушла.
Стоит мне только закрыть глаза, я вижу ее: грустные глаза, один теплый, темно-карий, другой – кристально-голубой, коротко остриженные черные волосы, блестящие в лучах солнца, шрам на носу, всю ее маленькую, складную фигурку – она как будто стоит передо мной, и стоит мне только протянуть руку, я смогу дотронуться до нее, такой реальной, такой настоящей, такой живой…
Я знаю, что ее уже нет. Я чувствую это.
Я никогда не любил ее, так почему же мне так больно всякий раз, когда ее образ всплывает в памяти? Может быть, потому что в тот солнечный, ветреный ноябрьский день она открыла меня для себя заново, и я стал пусть немного, но человечнее...
Странно, Верджил всегда пытался вытравить человечность во мне, а она, наоборот, старалась не дать мне забыть наследие матери… Кто же из них победил? Я не знаю.
Я то, что я есть, и не мне об этом судить. Мы с Верджилом всегда будем слепы, потому что, живя среди людей, мы все равно будем чем-то иным, чем-то большим или чем-то меньшим – кто знает?
Мэри навсегда останется для меня Человеком, воплощением всего, что есть в людях: их маленьких грехов и больших добродетелей, их радостей и горестей, их страстей, их человеческих трагедий. И как бы мне ни было больно вспоминать ее, я никогда не откажусь от этой памяти, потому что моя благодарность за краткие мгновения, проведенные с ней, слишком велика, и пусть она умерла, я пронесу эту благодарность через пространство и время, как она просила меня.
Она будет жить, пока я помню ее, а я буду помнить ее вечно.
Я еще долго стоял на той улице и смотрел ей вслед. Почему я не задержал ее, почему не схватил за руку, не прижал к себе, не сказал, что никуда и никогда не отпущу? Почему? Я не знаю. Может быть, потому что так должно было быть.
Я ведь не любил ее. Я не любил ее… Я не… Нет?
Название: Primal (It’s only when I lose myself…)
Саммари: Яростнее, чем страсть, древнее, чем инстинкт, самый тяжкий грех и сладчайшее наслаждение, любовь и ненависть, насилие, секс и кровь...
А разве у них может быть иначе?
И имеет ли право человеческая женщина хотя бы на малую толику такой любви?
Жанр: Angst/Slash/Darkfic, R
От автора: вдохновлено фиком Chrome
Песня: It’s Only When I Lose Myself by Depeche Mode
читать дальше
Часть 1. Вёрджил
Did I need to sell my soul
For pleasure like this
Did I have to lose control
To treasure your kiss
Did I need to place my heart
In the palm of your hand
Before I could even start
To understand
Я падаю, медленно-медленно опускаюсь на залитый жидким неоном асфальт, разбрызгивая рассыпающиеся искрящимися радугами дождевые капли. Город дышит грозой, и разлитый в воздухе пьянящий запах озона смешивается с запахом мокрого асфальта и резким, горчаще-терпким ароматом твоей крови. Я падаю, лечу в бездну головокружительного исступления, и, полностью отдаваясь безумству момента, подчиняюсь правилам игры.
Твои глаза сияют холодным внутренним светом, лицо кажется таким одухотворенным, будто это не садистское удовольствие, не предвкушение боли и близости, а истинная вера в высшие силы наполняет сейчас твою душу страстью и яростью. Но нет, ты веришь только в себя, для самого себя ты начало и конец всего, ты Альфа и Омега, а я... Кто я?! Ответь, Вергилий, кто я?!
Намокшие серебристые пряди сверкают под струями дождя, красиво очертанные губы изогнуты в высокомерной, жесткой улыбке, холодные светящиеся глаза, матовая, идеально гладкая кожа. Я не могу передать словами твое совершенство, даже не могу сравнить тебя ни с кем. Я был во многих храмах, смотрел в глаза святым на иконах и фресках и нигде – нигде! – не видел такой божественной красоты, такой плещущей через край, запредельной мощи тела, разума и всей твоей неземной сущности. Ангелы? Боги? Жалкие, слабые создания. Они смотрели на меня полными муки и жалости глазами и молили о помощи, а в твоих глазах я никогда не видел ни слез, ни мольбы.
Ты моя твердыня, и ничто и никогда не пошатнет мою веру в тебя.
Скажи мне – убей! – и я убью.
Скажи мне пойти за тобой в ад – и я пойду.
Скажи мне стать твоей тенью – и я стану.
Но я никогда не стану твоим рабом. Ты хочешь знать, почему? Ты сам знаешь это, брат. Ты все еще хочешь, чтобы я повторял это снова и снова?
Потому что не смогу им стать, ведь я другой. Потому что тебе не нужен раб, ведь ты можешь любить только того, кто равен тебе или выше тебя. Потому что ты – это ты, а я – это я.
За что мы любим друг друга? Что привлекает нас больше всего на свете, что тянет, как магнит, как струны, взрезающие тело и больное, лихорадочное сознание, что неизменно сводит нас на перекрестках дорог этого бесконечно огромного мира? Что?!
Сила.
Мы ломаем друг друга, медленно, болезненно перекраиваем по своим меркам, сохраняя в неприкосновенности наши сущности – два магнитных полюса. Оттачиваем, режем по живому, и от этого каждый раз все сильнее, все стремительнее столкновение, и все слаще соединение, и все невыносимее расставание.
Наконец я касаюсь земли, и ты падаешь сверху, прижимая коленями мои руки к асфальту. Я не успеваю заметить, может, просто не хочу замечать, как в твоих пальцах появляются два острых, изогнутых кинжала, и я напрягаюсь всем телом и жду прикосновения клинков, потому что это прекрасно. И как только ледяной металл касается пылающей жаром плоти, в симфонии грозовой ночи разливается дивная мелодия скрипки, от которой мое тело изгибается в экстазе и замирает, пытаясь хотя бы на долю секунды задержать уходящее с болью удовольствие.
Экстаз. Эйфория. Блеск.
Нет, не так, все неправильно, но я уже не могу остановиться.
Я судорожно хватаю ртом влажный воздух и встречаюсь взглядом с твоими глазами. Я вижу в них смешанное с неудовлетворенностью торжество и понимаю, что тебе мало. Я тоже еще не насытился. Продолжим, брат?
Кинжалы, пройдя сквозь ладони, на несколько дюймов ушли в мягкий асфальт. Я могу освободиться в любой момент. Я знаю это. Ты знаешь это. Да, я могу освободиться, но я не хочу.
Ты оценивающе осматриваешь меня, как художник, только что нанесший на безупречно-невинный холст первый мазок. Ты гений, Верджил, ты можешь создавать только шедевры. Я хочу быть твоим шедевром.
Ты тянешься к третьему кинжалу, но вдруг отдергиваешь руку и нарочито медленно, трепетно проводишь кончиками пальцев по моей обнаженной груди. Ты так и светишься, сияешь всеми оттенками чувств: столько неистовой страсти, желания, голода, необузданной нечеловеческой дикости. Ты раскрываешься, Вергилий, только в такие мгновения ты раскрываешься и позволяешь мне увидеть твою бушующую первозданной силой сущность за непроницаемыми щитами холодности и высокомерия. Ты ведь поэтому прячешься, так, Вергилий? Ты можешь обмануть других, ты можешь солгать себе, но скрыть правду от меня ты никогда не сумеешь. Ты горишь так ярко, что пламя сжигает тебя самого, делая уязвимым, зависимым, и ты теряешь контроль. Знаешь, я ведь сильнее тебя, ведь я научился жить с этой слабостью, а ты, отвергая часть себя, сознательно лишаешь себя мощного источника силы, ставшей для тебя наваждением, навязчивой идеей, той самой вершиной, которая хороша только до тех пор, пока не покоришь ее.
А что дальше Вергилий? Я знаю, что я буду делать – я буду с тобой. У меня есть будущее, и у тебя есть будущее, пока ты со мной. У нас есть завтра.
Я вздрагиваю от прикосновения твоих пальцев и тщательно разыгрываю страх – взгляд испуганного зверя в свете фар летящей по ночному шоссе машины. Я знаю, что это тебе нравится. Я знаю, что это тебя возбуждает. А меня возбуждает исходящее от тебя ощущение зла.
Ты гибко, слитно, грациозно, как бросающийся на добычу хищник, наклоняешься и, почти касаясь губами моей щеки, хрипло шепчешь:
“Твоя душа. Она зовет меня”.
Твои ладони на моей груди, губы так близко, горячее дыхание на моей коже, и капли дождя испаряются, едва касаясь наших тел.
“Такой красивый”, - ты еще ближе, прижимаешься ко мне так крепко, что я чувствую каждый дюйм твоего сильного тела, и ты шепчешь, закрывая глаза, и пьешь меня целиком, пьешь мою душу, как яростно-терпкое вино из хрустального бокала.
“Твоя душа. Она сверкает. Она зовет меня”.
Ладонь прижимается к моей груди там, где оглушительно громко бьется сердце, и ты соскальзываешь чуть ниже, щекоча мне лицо мокрыми шелковистыми прядями. Ты обнажен по пояс, и неон, лунный свет и струи дождя окутывают тебя призрачным перламутровым сиянием.
“Я мог бы держать твое сердце в ладони, и все равно твоя душа заставляла бы его биться”.
Ты отстраненно, почти рассеянно, очень нежно очерчиваешь ногтем круг на моей груди, и в следующее мгновение я кричу, кричу не от боли, я кричу в экстазе, когда твои пальцы врезаются в плоть, раздвигают ребра и сжимают в стальной хватке мое сердце.
“И теперь я держу твое сердце в своих руках, правда, братик?”
Ты улыбаешься, ты улыбаешься, Вергилий, и смеешься горько, взахлеб, и я наконец-то чувствую себя счастливым.
Я заставил тебя улыбаться.
Я заставил тебя смеяться.
Мне осталось только заставить тебя плакать.
“Я всегда держу твое сердце в своих руках, неважно, где я, неважно, что я делаю. Твое сердце принадлежит мне”.
“Да, - шепчу я, хмелея от металлического привкуса крови в горле, - да, мое сердце принадлежит тебе. Я принадлежу тебе”.
Мне хорошо.
Сдержанное удовлетворение, промелькнувшее на твоем лице, мгновенно сменяется садистским вдохновением и нетерпеливым предвкушением большего. Я закидываю голову назад, блаженно расслабляюсь, и ты, принимая приглашение, со звериным рычанием впиваешься мне в губы. Ты отпускаешь мое сердце и вцепляешься когтями мне в плечи, и целуешь меня, жестко, жадно, как в последний раз, и я тону, тону, тону... Я понимаю, что начинаю терять рассудок.
Дождь, холодный сентябрьский дождь, падающий на грешную землю из разверзшихся небес, пустая улица, мокрый асфальт, яркий неон, блеск и сияние убогой банальности, на глазах расцветающей реальностью ночных кошмаров, темные глазницы окон и потоки воды, и кровь мгновенно смывается дождем, поэтому нужно сделать больно еще раз, и еще, и еще, потому что так хочется утвердить свое право на него и заявить перед лицом Бога и ангелов и перед лицом всего человечества: “Ты мой!”
“Я ведь люблю тебя, знаешь?”
Секундное замешательство, и ты вновь обретаешь железный контроль над собой, но где-то на самом дне серебристо-голубых озер твоих глаз затаилась грусть и сомнения. Ты боишься? Ты боишься меня? Ты боишься себя? Ты боишься потерять меня? Ты боишься потерять себя? Ты ведь боишься, признайся, Вергилий, ты боишься?! Ты боишься! Остановись, не мучай больше ни меня, ни себя! Но тогда ведь ты уже не будешь собой? И ты отдаляешься, привычно уходишь, скрываешься за маской непроницаемого равнодушия, и для меня больнее этого в целом мире ничего нет. Я знаю, что ты любишь меня, Вергилий. Ты просто не умеешь не любить. Но любишь ты по-своему.
“Я люблю тебя Данте”.
Длинные, сильные пальцы расстегивают молнию на брюках, а я могу только тихо рычать от удовольствия, время от времени шевеля запястьями, чтобы пробудить боль.
Мне хорошо. И мне сейчас так мерзко, как каждый раз, когда ты делаешь это со мной.
Ты входишь в меня с такой отчаянной злостью, с такой яростью, что я не выдерживаю и начинаю плакать. Горячие, жгучие слезы катятся по моим щекам и смешиваются с кристальной влагой небес.
Мне хорошо.
Если ты садист, Вергилий, то я точно мазохист: я молю тебя о внимании, любом внимании – неправильном, порочном, жестоком, мимолетном, – я буду бесконечно благодарен за все. Как же мне хорошо, как мне хорошо! Но почему, откуда это отчуждение в твоих глазах, откуда эта безнадежность? Неужели это часть твоей природы – крестовый поход за недостижимой целью?! Ты ведь не видишь, не принимаешь то, что само идет тебе в руки – как же, ты возьмешь все сам! Но ведь вот он я, и это мое тело в твоих руках, моя душа, мое сердце – возьми!
Но ты не можешь так, правда? Хорошо, я буду драться, буду отталкивать тебя из всех сил, причиняя боль тебе и себе, я стану воплощением того, кем ты хочешь меня видеть. Я разыграю самый великий спектакль, когда-либо виденный этим миром, и буду надеяться, что в конце меня будет ждать заслуженная награда.
В конце всего меня будешь ждать ты.
Я теряю себя. Я теряю себя в тебе. Я теряю человечность, когда ты целуешь меня, когда ты яростно впиваешься в мои губы клыками, и я схожу с ума от привкуса нашей – нашей! – крови, и я теряю себя, когда ты входишь в меня, требуя и получая желанное, и когда ты оставляешь меня после того, как все кончено, лежать в луже крови и дождевой воды на холодном, жестком асфальте.
Ты просто не умеешь любить по-другому. Но я и не прошу большего.
И тогда мне хочется предать все, чем дорожил наш отец. Мне хочется забыть о своей человечности и полностью отдаться тому, что люди бы назвали неестественной, порочной, греховной любовью. Нет, даже не так – животной похотью. Но какая в конце концов разница, как это назвать? Ни в одном человеческом языке все равно нет слов, чтобы описать так крепко соединяющую нас связь…
И когда Вергилий соединился со мной – магическое, сверхъестественное сияние в глазах и первозданное, не контролируемое разумом желание, – я хотел только одного: я хотел еще. Еще быстрее, сильнее, еще больнее, еще слаще. Удовольствие, загоняющее последние остатки рассудка в закоулки сознания, и полнейшая изоляция от всего и всех – все это внезапно стало таким ясным, простым и логичным, что я испугался…
“Люби это, - шипит Верджил, слова едва различимы среди хриплого, прерывистого дыхания и звериного рычания, то и дело вырывающегося из его груди. - Люби меня”.
“Я люблю, - выдыхаю я два простых слова, как клятву. - Я сделаю все, как ты хочешь”.
Я вырываю один кинжал из асфальта и тянусь к тебе, кажется, бесконечно долго, но на самом деле моя рука молниеносно взлетает к твоему лицу, и кинжал, за мгновение до этого успевший оказаться в пальцах, легко, как нож в масло, входит в твое горло.
А ты улыбаешься. А потом наклоняешься и целуешь меня, и я глотаю твою кровь.
Ты прижимаешься ко мне еще крепче, и клинок входит в плоть по самую рукоять.
Наши языки сплетаются, и я чувствую, как удлиняются клыки. Тебе это нравится, и ты делаешь то же самое. Я снова глотаю кровь, теперь уже нашу общую, и отрываюсь только на мгновение, чтобы насладиться гипнотическим зрелищем тонких темных струек, стекающих по твоему горлу.
Мне хорошо.
Я теряю рассудок.
Я теряю человечность.
Я ненавижу, когда кто-то обладает контролем надо мной, ненавижу подчиняться, но то, что ты делаешь со мной, возносит меня на такие вершины блаженства, что мне становится все равно. Возбуждение захлестывает меня, и мне хочется просто близости - близости прямо здесь и прямо сейчас, посреди дождя на потерянной где-то в холодном сентябре улице. Я не знал, что так может быть. Внутри меня зарождается и нарастает огромная, неизмеримо огромная сила, такая же, как в тебе, и вместе мы можем исцелить целый мир. Мы бы могли спасти человечество, как когда-то это сделал отец, но нет – все, что мы имеем, мы отдаем друг другу. Я судорожно прогибаюсь, не в силах сдержать крик восторга, открываю горло, и ты, воспользовавшись моментом, разрываешь мне зубами сонную артерию.
А потом чуть отстраняешься и наблюдаешь за мной.
Я делаю то, на что, я думал, я не способен – я поощряю тебя, охотно следуя за тобой по узкой тропке между...
Рассудком и безумием?
Человечностью и демонической природой?
Притворством и истинной сущностью?
Я не знаю, я ничего больше не знаю, я вырываю второй кинжал....
Нам обоим нравится холод остро отточенного лезвия, и понимание этого принадлежит только нам. Только мы можем в полной мере оценить боль. И только мы можем понять истинную природу удовольствия.
Люди... Ты презираешь их, а мне их просто жаль, потому что они никогда не смогут понять того, что объединяет нас. И они никогда не смогут пережить этого сами.
Я погружаю пальцы в спутавшиеся шелковистые пряди, резким, властным рывком притягиваю тебя к себе, и целую тебя, и понимаю, что навеки отравлен этим ядом.
Я предал отца, предал себя, я предал человечество, но мне все равно. Я послушно пойду по любому пути, стоит лишь тебе позвать меня. Над этим я не властен.
Право выбора? Оно мне не нужно. У меня нет выбора.
Мне хорошо.
“Забери меня с собой”, - поет мое тело.
“Куда-нибудь, все равно куда, забери меня с собой”, - вторит ему душа.
И только рассудок молчит.
Мне хорошо.
Когда я окончательно пришел в себя, Вергилий уже одевался так спокойно и равнодушно, как будто бы между нами произошел тренировочный поединок. Он застегнул брюки и, так ни разу и не посмотрев на меня, надел плащ. Затем, как будто вспомнив о досадной мелкой неприятности, вырвал из горла кинжал, противно ухмыльнулся и метнул окровавленный клинок мне. Кинжал вонзился в плечо, но я не почувствовал боли. Все закончилось, эйфория прошла, и необходимость чувствовать боль отпала. Я чувствовал себя опустошенным и неполноценным. Во мне опять отсутствовала та основополагающая часть, которая позволяла мне ощутить себя целым, завершенным… совершенным.
Но во мне живет память о тех мгновениях, когда я был таким. О тех мгновениях, когда я был с тобой. И будет жить. До следующей встречи.
Когда Вергилий ушел, я подумал, что он по-настоящему и не был со мной.
Потом пришло другое воспоминание.
Нам было тогда около шестнадцати, не знаю точнее – я помню все, но расположить события в правильной последовательности не могу. Я тогда напился, пил целый вечер и хоть немного, но опьянел, ввязался в очередную драку в баре и увлекся. Приехала полиция, забрала всех в ближайший участок и оставила там до утра. Я мог бы вырваться силой, но к тому времени Вергилий успел вдолбить мне в голову, что лишний раз светиться не нужно. Он всегда работал чисто – свидетелей не оставалось, а я убивать людей не хотел и не мог. Да, тогда я еще не мог убивать людей…
Вергилий пришел ночью. Все остальные, пьяные и уставшие, спали, а я сидел у двери и тупо смотрел перед собой, ни о чем не думая.
“Данте, - укоризненный, с легкой издевкой голос мгновенно вернул мне остроту восприятия. – Пытаешься быть одним из них? Пьешь вместе с ними? Впустую тратишь время своего бессмысленного существования, пытаясь забыться, сбежать от себя, будто ты простой человек? Ты жалок”.
Я посмотрел брату в глаза. Высокий, нечеловечески красивый, высокомерный, презрительный, властный, он казался таким чужим в грязной тюремной камере, что я невольно залюбовался им, даже не обидевшись на справедливые по своей сути слова.
Он обвел взглядом маленькую комнату, и на его безупречном аристократическом лице отразилась гримаса отвращения.
“Ты даже позволяешь им задержать себя? – в низком, больше похожем на рычание голосе клокотала едва сдерживаемая ярость. – Сковать твой дух, твою сущность, то, что намного могущественнее, чем все они вместе взятые? Ты должен быть Богом на Земле, а ты? Ты лежишь здесь, как их покорная домашняя зверушка, как бессловесная тварь… - Казалось, еще секунда, и все вокруг вспыхнет, не выдержав силы гнева полудемона. Мне было все равно. Я любовался им. - Ты жалок”.
Я знал, что он сделает, но не увернулся от первого удара и не сопротивлялся после. Я подчинился, когда он, выломав замок, выволок меня в коридор и пинком загнал в пустую камеру, не защищался, когда он избивал меня, зная, что это бесполезно, и от этого зверея еще сильнее – наша обычная прелюдия, своего рода ритуал, и подчинился, когда он, впечатав меня лицом в металлическую решетку, грубо и жестко отымел. А потом он ушел, как поступал всегда после того, как получал то, что хотел.
Ты освободил меня, Вергилий.
Я знаю, что это неправда, потому что все сильнее и сильнее запутываюсь в твоей паутине лжи. И это паутина – все, что угодно, но не любовь. Это нечто большее.
Я теряю себя, Вергилий, теряю, но я надеюсь, что когда потеряю себя окончательно, я найду себя в тебе.
И я слышу, мне кажется, я снова и снова слышу твои слова:
“Мое сердце не билось для матери, потому что ее сердце билось для тебя, Данте.
Мое сердце не билось для отца, потому что его сердце билось для его смертных.
Но оно билось для тебя”.
Ты опять лжешь, Вергилий? Паутина лжи, да? Мне все равно.
Я сильнее тебя, Вергилий, но… я всегда буду ждать тебя.
Потому что есть вещи, над которыми я не властен.
Часть 2. Леди.
- Любовь – это обоюдоострый меч, и одна грань всегда острее другой.
Мы шли по богом забытым местам, по трущобам, по узким, грязным улочкам, мимо нищих, больных, сумасшедших. Она держала меня за руку и вела по кругам ада, настоящего ада, Ада-на-Земле. И я послушно следовал за ней, шел сквозь боль, сквозь страдания и отчаянную, черную безысходность.
Человеческую безысходность.
Она остановилась около больного старика, сидящего на пороге полуразвалившегося дома и просящего милостыню. Из его подслеповатых, подернутых тусклой серо-желтой пленкой глаз на мир смотрело Безумие. Люди проходили мимо, поглощенные собственными заботами и горестями, и на грязном деревянном пороге лежала всего одна монетка. Старик плакал, проклинал кого-то, молил о спасении, но к кому бы он ни обращался – к Богу или к людям, давно покинувшим этот грешный мир, но все еще живущим в его усталой, лихорадочной памяти, он так и не получил ответа. И он снова и снова разражался воплями и рыданиями, и прохожие обходили сумасшедшего стороной, будто боясь заразиться и утратить последние остатки рассудка в стремительно летящем в никуда мире.
Она остановилась рядом, и старик замолчал. Я знал, что она скажет, и не хотел слышать это. ОН говорил мне то же, но я не слушал его. Может быть, я должен был…
А потом она заговорила, и была в ее разноцветных глазах прозрачная, как осеннее небо, грусть, и я стоял, очарованный, завороженный, и слушал, и боялся, что больше так не будет никогда.
- Видишь его? Ты никогда не станешь таким. Ты никогда не состаришься, и никогда никого ни о чем не попросишь, и никогда не будешь таким жалким и бесполезным. Это твой дар и, может быть, твое проклятие… - Она смотрела на старика, и в ее глазах была мудрость. Человеческая мудрость, понимание и признание неизбежного. Смирение. То, чему я никогда не научусь. - Ты оглянешься назад и посмотришь на прожитые годы с легкой грустью, но не оплакивай, никогда не оплакивай их, как мы оплакиваем своих мертвых, и пусть воспоминания о том, что ты потерял, не наполнят твою душу горечью. Будь бесконечно благодарен за все, что ты испытал. Не думай о времени любви как о потере, ведь тебе была дана возможность любить, недоступная многим другим. Не цепляйся за ускользающие мгновения, отпусти их, и пусть они останутся в твоей душе тлеющими угольками, такими теплыми, ясными, озаряющими твой путь мягким осенним светом…
Люби тех, кого можешь, люби то, что можешь, люби, когда любят тебя, ведь это дар, хотя и смертельно опасный для обоих. Любовь – обоюдоострый клинок. Даже когда наше наследие определяет нашу любовь, иногда те, кому мы отдаем наше сердце, не заслуживают того, чтобы мы подчинялись им. Но люби, люби несмотря ни на что и не злись на судьбу, когда время заберет твоих любимых. Будь благодарен за те краткие мгновения, которые вы проводите вместе. Будь благодарен за то, что твое сердце способно лелеять это чувство и нести его живой огонь сквозь пространство и время…
Я не уверен, что точно помню ее слова. Наверное, моя память лжет, облачая простые фразы в одеяние из эпитетов и метафор, но имеемо эти слова стали для меня молитвой.
Холодный, пронизывающий ветер дул с севера, срывая с деревьев последние листья, желтые и багряно-красные, цвета крови. Земля была покрыта янтарно-алым ковром.
От всего этого великолепия - от лазури неба, от искрящихся кристалликов льда на лужах, от слепящего ноябрьского солнца, от обжигающе свежего, морозного дыхания осени было очень больно, потому что оно кричало о смерти и было полно хрупкой, яркой, недолговечной и такой невыносимо прекрасной красоты.
Человеческой красоты.
Я вытащил из кармана смятые купюры и отдал старику – все, сколько было, и он, кряхтя и кашляя, поднялся и заковылял по скрипящей рассохшимися досками террасе ко входу в дом.
Мне кажется, я потерялся в том ноябре, навеки остался на той пустой улице, где в последний раз видел ее. Она поцеловала меня в щеку, улыбнулась на прощанье и ушла.
Стоит мне только закрыть глаза, я вижу ее: грустные глаза, один теплый, темно-карий, другой – кристально-голубой, коротко остриженные черные волосы, блестящие в лучах солнца, шрам на носу, всю ее маленькую, складную фигурку – она как будто стоит передо мной, и стоит мне только протянуть руку, я смогу дотронуться до нее, такой реальной, такой настоящей, такой живой…
Я знаю, что ее уже нет. Я чувствую это.
Я никогда не любил ее, так почему же мне так больно всякий раз, когда ее образ всплывает в памяти? Может быть, потому что в тот солнечный, ветреный ноябрьский день она открыла меня для себя заново, и я стал пусть немного, но человечнее...
Странно, Верджил всегда пытался вытравить человечность во мне, а она, наоборот, старалась не дать мне забыть наследие матери… Кто же из них победил? Я не знаю.
Я то, что я есть, и не мне об этом судить. Мы с Верджилом всегда будем слепы, потому что, живя среди людей, мы все равно будем чем-то иным, чем-то большим или чем-то меньшим – кто знает?
Мэри навсегда останется для меня Человеком, воплощением всего, что есть в людях: их маленьких грехов и больших добродетелей, их радостей и горестей, их страстей, их человеческих трагедий. И как бы мне ни было больно вспоминать ее, я никогда не откажусь от этой памяти, потому что моя благодарность за краткие мгновения, проведенные с ней, слишком велика, и пусть она умерла, я пронесу эту благодарность через пространство и время, как она просила меня.
Она будет жить, пока я помню ее, а я буду помнить ее вечно.
Я еще долго стоял на той улице и смотрел ей вслед. Почему я не задержал ее, почему не схватил за руку, не прижал к себе, не сказал, что никуда и никогда не отпущу? Почему? Я не знаю. Может быть, потому что так должно было быть.
Я ведь не любил ее. Я не любил ее… Я не… Нет?
@темы: Fanfiction